Традиция «Евгения Онегина» вошла в художественное сознание русского читателя как эстетическая норма. А между тем в начале 30-х годов XIX века принципы повествования в «Евгении Онегине» были настолько новаторскими, что современная Пушкину литература оказалась неспособна оценить масштаб его художественных открытий.
Современному читателю, воспитанному на традиции «Евгения Онегина», трудно представить первое впечатление современников от пушкинского произведения. Первые читатели «Евгения Онегина» единодушно говорили о том, что автор дал в романе набор картин жизни, сделанных мастерски, но лишенных внутренней связи, что главное лицо слишком слабо и ничтожно, чтобы быть центром романного сюжета. Критик «Сына Отечества» спрашивал: «Что такое роман? — Роман есть теория жизни человеческой»1. С этих позиций судили читатели о «Евгении Онегине» и видели в нем цепь несвязных эпизодов. Между тем предмет повествования был представлен читателю не как завершенный текст — «теория жизни человеческой», а как произвольно вырезанный кусок произвольно выбранной жизни. В романе особо подчеркнуто отсутствие «начала» и «конца» в литературном смысле этих понятий.
Как читателя нового века и наследника традиций русской литературы Б.Ш. Окуджаву интересовала личность А.С. Пушкина, и, несомненно, писатель пытался понять творческую эволюцию этого необычного человека2. На наш взгляд, чтение произведений Пушкина предопределило стремление осмыслить особенности их поэтики, что в свою очередь повлияло и на собственное творчество Окуджавы. Он даже проходит ту же творческую эволюцию: с начала 1970-х гг., оставаясь поэтом, он посвящает себя созданию прозаических произведений3. Так же, как и его великий предшественник, Окуджава оказывается непонятым критикой. В одной из первых статей о «Путешествие дилетантов» роман был назван «бестселлером для Митрофанушек»4.
Окуджаву, как и Пушкина, волновал вопрос поиска новой романной формы. Именно Пушкин создал новый для русской литературы тип романа, черты которого проявились в «Евгении Онегине», и дал ему особые определения («собранье пестрых глав», «пестрые строфы романтической поэмы»5). Эти пушкинские определения жанра романа не были поняты современниками, что обусловило их представление о «Евгении Онегине» как о произведении, лишенном органического единства («рудник для эпиграфов, а не органическое существо»6). Н.И. Надеждин считал, что это не роман вообще7. В частности, он же по-своему интерпретировал известные пушкинские строки в конце VII главы, подчеркнув неопределенность авторской задачи:
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал8 (курсив Надеждина).
Но смысл этих поэтических характеристик был иным: Пушкин указывал на то, что созданное им произведение — роман нового типа.
Окуджава, искавший новую жанровую форму, обратился к опыту того, кто первым экспериментировал с жанром и ставил перед собой новые художественные задачи. Отвечая на вопрос о влиянии других писателей на его творчество, Окуджава сказал: «Творчество Пушкина не просто оказало на меня влияние — оно меня создало»9. Стремление к реформированию романа у обоих авторов объясняется необходимостью не только сделать его занимательным, но наполнить роман «мыслями»10 и проблемами, актуальными как для себя самого, так и для современников. Пушкин поставил перед собой задачу выйти за пределы застывших форм литературы. Поэтому он сознательно избегал норм и правил, обязательных для романа (в традиционном, допушкинском понимании этого слова). Литературным нормам он противопоставил «поэзию действительности», выступающую как антитеза «литературного» «жизненному». Точно так же Окуджава вынужден был противостоять официально навязываемой линии развития литературы. Контекст времени лишь способствовал этому: через отрицание официального, общепринятого было создано новое, но сделано это было на основе принципов старого романного повествования литературы XIX века.
Окуджаву интересовала, в первую очередь, возможность воплотить в тексте свою точку зрения, выразить себя как частного человека. В поэтике его произведений отразилось мировоззрение человека и поэта ХХ века, который в то же время, в сфере классической литературы XIX века, ощущает себя ее преемником. «Я постоянно во власти одного недуга — потребности рассказать о себе, поделиться с окружающими своим представлениями о жизни. Видимо, что-то во мне должно совпасть с чем-то в истории: слово, жест, поступок, столкновение… Остальное возникнет потом, в зависимости от моих способностей и от объема пережитого».11 Но также более общей задачей для Окуджавы было стремление ввести иную систему мышления в текст.
Как и для Пушкина, для него очень важно было создать принципиально новую систему художественного произведения, в которой было бы возможно смешение точек зрения, запрещенное предыдущей системой художественного мышления. Незыблемые ранее отношения между субъектом и произведением стали игрой, иронически раскрывающей условность всех заданных автору точек зрения. У Пушкина было свое определение новой манеры повествования, о чем свидетельствует его письмо к А.А. Бестужеву в конце мая — начале июня 1825 года: «Твой «Турнир» напоминает «Турниры» W. Skotta. Брось этих немцев и обратись к нам православным; да полно тебе писать быстрые повести с романтическими переходами — это хорошо для поэмы байронической. Роман требует болтовни: высказывай все начисто»12. Исследователи неоднократно замечали, что Пушкин имеет в виду особый принцип повествования, в котором «болтовня» — особая манера повествования, отражающая взаимоотношения автора и читателя.
Как пишет Лотман, «„болтовня“ — сознательная ориентация на повествование, которое воспринималось бы читателем как непринужденный, непосредственный нелитературный рассказ»13. Этот особый принцип повествования в тексте «Евгения Онегина» был обусловлен все той же общей целью — стремлением превратить текст в жизнь, чтобы литература стала жизнью, поэтому «блестящим выражениям» были противопоставлены простое содержание и разговорная естественность языка, которая имитировала бы нехудожественность. И Пушкин принципиально ориентировал свой роман на разговорную речь и интонацию. Возможно, именно такая форма повествования привлекла внимание Окуджавы еще и потому, что в советской литературе слишком долго господствовал нейтральный стиль. А основной чертой такого стиля является «разрушение естественного контакта с устно-разговорной речью, всегда являвшейся в русской литературе одним из самых мощных источников обновления и развития стиля»14. И в «Путешествии дилетантов» Окуджава сделал «болтовню» основным жанрообразующим принципом. Окуджаву привлекает именно такой тип пушкинского повествования, который предполагает автор выступает как очевидец, друг, и одновременно наблюдатель и автор, отчасти мистифицирующий читателя: «Мне нравится воображать себе будущего читателя, теряющегося в догадках: <…> кого же из героев считать положительным, а кого отрицательным. Мне нравится видеть его мучительно размышляющим: с кого же, наконец, брать ему пример»15.
Окуджаву привлекали и словесная игра с читателем, и расширение смыслового культурного подтекста, и использование возможностей разговорной речи, но главное, человек с теми его проблемами, которые не меняются век от века. Разрабатывая поэтику своих романов, писатель действовал вопреки общепринятому, официальному и уже к началу 1970-х годов заштампованному, и обратился при этом к принципам построения «Евгения Онегина». И в этом он повторил путь Пушкина, который строил свою поэтику вопреки прежней литературной традиции и задачей которого было преодоление застывших романтических и классицистических форм, вычурности литературного стиля, стремление раскрыть жизненное содержание романтических выражений, столкнув их с прозаической действительностью. Для создания подобной простоты (антиусловности), безыскусности характеров, непосредственности сюжета Пушкину потребовалась более сложная организация текста, чем могла предложить литературная традиция на том этапе ее развития.
Поэтому одной из новаторских особенностей романа «Путешествие дилетантов», как прежде это было в «Евгении Онегине», является тип художественного повествования: взаимное сосуществование в нем форм авторской речи и «чужого» слова. Многообразие форм бытования «чужой речи» в романе Окуджавы в первую очередь важно для изучения повествовательной и жанрообразующей традиции.
Одним из самых сложных примеров форм бытования «чужой речи» в «Евгении Онегине» являются монологи, не выделенные графическими явными признаками «чужой» речи. Подобные монологи в начале чтения могут восприниматься как речь автора, но в результате оказывается, что носитель речи не равен автору. Вполне может быть, что носитель речи полемизирует или осуждает речь автора. При этом невозможно достоверно определить, кому принадлежит каждый из отрывков. Подобные «текстовые аномалии» Ю.М. Лотман называет «мерцающим» полем16. Это становится очевидно на примере лирического отступления Х строфы 8 главы «Блажен, кто смолоду был молод…».
В прозу включены отступления как средство расширения возможностей текста, укрепления смысловых связей между внешне самостоятельными фрагментами текста. Отступления являются самостоятельным голосом, равным остальным композиционным элементам.
Л.С. Выготский, говоря о художественной конструкции «Евгения Онегина», замечал, что «если приглядеться к экономии всего романа в целом, легко открыть, что именно эти отступления представляют собой важнейшие приемы для развертывания и раскрытия сюжета; признать их за отступления повышения и понижения тона в художественной мелодии, которые, конечно же, являются отступлениями от нормального течения гаммы, но для мелодии эти отступления — все»17. Точно так же включение лирических отступлений в «Евгении Онегине» — один из основных композиционных приемов построения всего романа. Благодаря отступлениям создается эффект беседы с читателем.
В «Путешествии дилетантов» можно увидеть использование того же приема. Автор, постоянно отвлекаясь от героев, рассуждает о манящем понятии «завтра»18, о прошлом, о возрасте, о механизме государственного устройства, о восстановлении справедливости, о провидении, о дневниках, о городе летом, о жаре лихорадки, о «жеманном» слове красота, о «микробе холопства», о жизни, о южной ночи, о радости пить вино, о банном паре, о счастливых, о надежде.
Из приведенного ниже отрывка неясно, кому принадлежат эти слова, автору ли, главному ли герою или рассказчику Амирану Амилахвари: «Я позволю себе еще одно сравнение, углубившись с этой целью теперь уже в семнадцатое столетие… (выдел. мною — Э.З.) Когда Ян Вермеер писал головку девочки <…> так вот, когда этот голландец писал головку девочки, он не предполагал, что столетие спустя, на туманных берегах Альбиона, в каком-то там чудном месте, остановится неведомая ему красавица, не похожая на его девочку, и что еще столетие спустя в Петербурге бывший господин ван Шонховен вызовет у меня желание соединять все это незримой ниточкой… Конечно, он не предполагал, что ниточка существует, господа, и я могу приводить еще множество примеров, если вас мучают сомнения, ибо я-то сам вижу, как сливаются воедино в веках молчаливая укоризна, холодная недоступность, скорбь и торжество, и слабость, и упоение, и любовь... (выдел. мною — Э.З.)». Для автора «Путешествия дилетантов» прием развертывания и раскрытия сюжета путем введения в текст большого количества лирических отступлений был близок еще и потому, что свои стихи ему больше нравилось напевать. Окуджава не раз говорил об этом и на концертах, и в интервью. Это особая форма исполнения стихов под аккомпанемент гитары.
Окуджава и в прозаическом тексте строит художественный мир по законам лирического рода. Уже в самом названии «Путешествие дилетантов» определяется второй, метафорический план повествования. Главная тема метафорического повествования — тема «путешествия» обретает свою силу благодаря диалогу автора с читателем через систему лирических реминисценций. Путешествие Мятлева и Лавинии включается в контекст стихотворных произведений Окуджавы, в которых мотивы «путешествия», «бегства», «воспарения» осмысляются как символы, ассоциируясь с такими вечными категориями, как любовь, разлука, жизнь, смерть.
Писатель вкладывает в уста героини «цитату» из «Песенки о дальней дороге»: «А не пора ли воспарить, брат?». Вместе с этой строкой в текст входит то лирическое настроение, которое живет в песенке о «путешествии» — «странствии» человека по дорогам Жизни и об ожидающих его на этом пути обретениях и утратах.
Все влюбленные склонны к побегу
По ковровой дорожке, по снегу,
По камням, по волнам, по шоссе
На такси, на одном колесе,
Босиком, в кандалах, в башмаках
с красной розою в слабых руках.
Иногда Окуджава обнажает механизм приема введения в роман диалогической конструкции, заставляя героя напрямую отвечать автору. Эту полемику можно увидеть в эпизоде, когда Гоги Киквадзе показывает героям Тифлис и рассказывает о трагической древней истории его земли. Его голос и голос автора постоянно чередуются20. Таким образом, Окуджава предлагает читателю диалогическую конструкцию текста, в которой один голос принадлежит автору, а другой является «чужим».
В построении авторской речи в «Евгении Онегине» курсив играет особую роль. Он в некоторых случаях усиливает звучание «чужой речи» или используется для выделения лексики, которая находится за пределами возможностей поэтического языка пушкинской эпохи: «… Недуг… Подобный английскому сплину /, Короче: русская хандра…» (200) («Но панталоны, фрак, жилет /, Всех этих слов на русском нет…» (196), «Как dandy лондонский одет» (188), «Так люди (первый каюсь я) / От делать нечего друзья…» (213), «Он подал руку ей. Печально / (Как говорится, машинально) (246)», «Я только в скобках замечаю, / Что нет презренней клеветы…» (247), «Вот бегает дворовый мальчик, / В салазки жучку посадив…» (260), «Сей песни жалостный напев; / Милей кошурка сердцу дев…» (262)).
Иноязычные слова и выражения в «Путешествии дилетантов» преимущественно выделены курсивом и также выступают в роли «чужой» речи, восполняя отсылки к предыдущей литературной традиции. Окуджава использует для этого два иностранных языка: французский и грузинский. La maladie éternelle (вечная болезнь (фр.)) (11), persiflage (насмешка (фр.)) (6), comme il faut (порядочный, элегантный (фр.)) (70), en order (в порядке (фр.)) (139), souvenir (подарок (фр.)) (184), сацхали (бедняга (грузинск.)) (370), равкна (что поделаешь (грузинск.)) (373), сирцхвили (стыдно (грузинск.)) (368), цоцхали (рыба (грузинск.)) (368).
В обоих произведениях в качестве форм существования «чужой» речи выступают такие элементы текста, как эпиграфы и авторские примечания. Здесь можно говорить о «другом авторском голосе»21 как авторской разновидности «чужой» речи.
Например, эпиграфы поставленные ко всему роману в целом, имеют разные функции. Два из них наследуют жанру традиционного романа из римского классика Марка Тулия Цицерона и «Правил хорошего тона», третий из текста романа — слова главной героини Лавинии Ладимировской.
Цитаты и реминисценции как средства создания структуры романа необходимы в любом тексте. Судьбы героев «Евгения Онегина» развертываются в сложном взаимодействии литературных реминисценций. Руссо, Стерн, Сталь, Ричардсон, Байрон, Констан, Шатобриан, Шиллер, Гете, Филдинг, Матюрен, Луве де Кувре, Август Лафонтен, Мур, Бюргер, Геснер, Вольтер, Карамзин, Жуковский, Баратынский, Грибоедов, Левшин, В. Пушкин, В. Майков, Богданович, произведения массовой романтической литературы как русской, так и европейской — таков неполный список авторов литературных произведений, чьи тексты составляют фон, на котором развивается судьба героев «Евгения Онегина». К этому списку следует добавить еще и южные поэмы самого Пушкина.
Окуджава уже с помощью литературных ситуаций или героев пушкинских текстов, а также биографических связей Пушкина, упоминая его современников, активизирует в сознании читателя некоторые внетекстовые общекультурные пласты, хранящихся в памяти каждого читателя. Эта же цель достигается с помощью введения в текст «Путешествия дилетантов» мифологических героев или реальных исторических деятелей. Совместное существование на страницах «Путешествия дилетантов» Аполлона и Несельроде, Марса, Минотавра, Гейнсборо и Бенкендорфа, Филострата, Лукиана, графа Бобрийского и Блаженного Августина, Рокотова, великой княгини Елены Павловны, «берлинского Панина» и «известного Головина», Левицкого и Алексея Орлова, миссис Грехем и Некрасова, императрицы Александры Федоровны и Герцена, Пушкина, Тургенева и многих других создает атмосферу иронического повествования.
Есть у цитат и другая функция, которая названа Лотманом «степенью приближения читателя к тексту»22, так как состав и объем культурной памяти у каждого читателя разный и не всякий с легкостью поймет, что Окуджава органично помещает в текст «Путешествия дилетантов» два подлинных письма Л. Жадимировской и С. Трубецкого (399, 403) из очерка П.Е. Щеголева. Таким образом, реминисценции — это еще и способ дифференциации читательской аудитории.
Основное значение в романе всех перечисленных видов «чужого» и авторского слова создает систему столкновений и переплетений, которая отражает новаторство произведения.
1Цит. по: Зелинский В. Русская критическая литература о произведениях Пушкина. М., 1887. Ч.II. С. 97.
2Ю.М.Лотман писал Б.Ф.Егорову: «Щеголев со товарищи много вреда наделали: следуя в русле либеральных штампов начала века, они создали миф «поэт и царь» и представили Пушкина замученным интеллигентом. Эти идеи прочно въелись…, а на мой взгляд, лучше всех Пушкина понял не исследователь, а поэт — Булат Окуджава. В его стихотворении «Александру Сергеевичу хорошо, ему просто прекрасно…» больше понимания личности Пушкина, чем во многих академических трудах, и я полностью разделяю пафос его последних строк:
Ему было за что умирать
У Черной речки…»
Лотман Ю.М. Пушкин, СПб., 1997. С. 389.
3«В известном смысле Окуджава на прозу был обречен: легкий оттенок философской рефлексии, который был всегда присущ его поэзии, сменился размышлениями о трагическом смысле истории и способности человеческого духа противостоять смерти и разрушению». Белая Г. Путешествие в поисках истины. Тбилиси, 1987. С. 194
4Бушин Вл. «Кушайте, друзья мои. Все ваше»// Москва. 1979. №7. С.160-197.
5Зелинский В. Русская критическая литература о произведениях Пушкина. С. 78
6Зелинский В. С.78
7Там же «„Евгений Онегин“ не был и не назначался быть в самом деле романом, хотя имя сие <…> осталось навсегда в его заглавии. С самых первых глав можно было видеть, что он не имеет притязаний ни на единство содержания, ни на цельность состава, ни на стройность изложения…»
(Зелинский В. Русская критическая литература… Ч. III. С.131)
8Пушкин А.С. Собр. соч. в 3-х томах. Худ. лит. М., 1986. т. 2 С. 336
9Окуджава Б. Анкета «Он вошел в нашу жизнь» // Наука и жизнь. 1987.№ 2. С. 28
10Пушкин писал: Проза «требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ничему не служат». Пушкин А.С. Собр. соч. в Х. т. Х . С. 15
11«Минувшее меня объемлет живо…» (Ю.Давыдов, Я.Кросс, Б.Окуджава, О.Чиладзе об историческом романе) // Вопросы литературы. 1980, № 8. С. 137-138, 129
12Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. Изд. АН СССР, М., 1958. т.10. С. 64
13Лотман Ю.М. Пушкин. С. 428
14Бахтин М.М. Слово в поэзии и прозе // Вопр. лит. 1972. № 6. С. 69
15Окуджава Б.Ш. «Я пишу исторический роман…» // Лит. обозрение. 1987. № 6. С. 51
16Лотман Ю.М. там же С.413
17Выготский Л.С. Психология искусства. М, 1997. С.180
18Окуджава Б.Ш. Путешествие дилетантов: Из записок отставного поручика Амирана Амилахвари. М., 1990. С. 22 (Далее цитируется по данному изданию с указанием страниц)
19Там же С. 245
20«Итак, прошлое никак не вязалось с этим уютным, душноватым, красочным и загадочным благополучием, окружавшим их бричку, и, видимо, если уж оно, это прошлое, не было праздной мистификацией Гоги Киквадзе, то память о нем была жива лишь в крови и передаваться могла только с кровью и, невидимая посторонним глазом, бушевала где-то в глубинах душ… Помилуйте, — воскликнул Гоги, — ничего себе мистификация! — И он замахал руками и закричал с тревогой, как бы предупреждая об опасности, и вереница угрюмых убийц замелькала перед глазами Мятлева» (С.351).
21Лотман М.Ю. Учен. зап. Ленинградского гос. пед. ин-та. Вып. 434: Пушкин и его современники. Псков, 1973. С. 101.
22Лотман М.Ю. Пушкин. С. 414
